Рассказывает один из старейших жителей Заполья Владимир Семёнович Барановский, 1937 года рождения. Проживает в Заполье, ул. Луговая, д. 9.
— Расскажите о вашей семье, родителях.
— Моего отца звали Семён Семёнович Барановский, маму — Алена Николаевна. Отец родился в Заполье, а мама в деревне Степановке Глусского района.
Отец работал лесником, мама — в колхозе.
Папа еще был хорошим плотником. До войны ходил в Глуск строил евреям дома, сараи.
— Ваше детство совпало с войной. Расскажите, что вы помните о том времени.
— Когда только началась война, отца заставляли пойти служить в полицию. Говорили, что дадим винтовку, продуктовый паек для семьи. Но папа притворился слепым: «Как же я пойду с винтовкой служить, я же плохо вижу».
Мой отец был связан с партизанами, и они к нам часто по ночам наведывались. И он ходил к ним в партизанскую зону. Встречался со связными в условленном месте — возле деревни Жолвинец была землянка.
В районе, где сейчас дачи, однажды полицаи убили партизана. На задание из партизанской зоны со стороны Кировского (тогда называлось Дикое) шло два человека. Они перешли через речку и наткнулись на запольских полицаев. Одного — убили, второго — ранили.
Время от времени приходили партизаны и к нам в дом. Мы жили на поселке, в крайнем доме: им было удобно к нам приходить.
Также приходили и полицаи. Однажды они пришли, а мама в печке еду готовила — большой чугун картошки варила. Они стали интересоваться, почему так много. Мама сказала, что свиней будет кормить. А в это время у нас в подполе сидели партизаны с оружием.
Полицаи часто к нам в дом приходили, всё высматривали, что и сколько мама готовила. Потом немцы выгнали нас из дома, и мы жили в сарае.
Время от времени папа получал от партизан задания. Однажды им нужны были лекарства. Вот мама сшила мне очень широкую льняную сорочку (как у девочки платье), папа взял меня за ручку, и мы пошли в Глуск к доктору Семёнову. На посту в начале Глуска стояли солдаты с винтовками. Я особо не понимал, что происходит, ведь мне было лет 5-6. В кабинете врача папа объяснил, какие лекарства нужны партизанам. Мне подняли рубашку и на тело примотали всё необходимое. В Глуске по дороге домой шли мимо старого кладбища — там стояло несколько столбов на которых вешали замученных в гестапо партизан и местных жителей. Немцы завели зверскую традицию: повешенные обязательно висели всегда сутки на всеобщем обозрении. В тот день, когда мы шли мимо виселицы, убитые тоже висели. Папа закрывал мне глаза, чтобы я не смотрел на жуткое зрелище. Благополучно добравшись до дома, с меня снимали всё, что дал доктор и папа шел в лес — в партизанский отряд ведь нужно было отнести необходимые медикаменты.
Папу однажды немцы и полицаи сильно избили — пытались добиться признания, что он связан с партизанами. Последствия того избиения для отца оказались губительными — он сильно болел и умер вскоре после окончания войны.
После освобождения папу на фронт не призвали, у него, как у лесника, была бронь.
Хочу сказать, что не все немцы поддерживали эту жестокую войну. В нашем доме жили немцы, так вот один из них (он водителем был и разговаривал немного по-русски) в моменты откровенных бесед с моим отцом говорил: «Семён, у меня в Германии два киндера. А нам здесь всем капут будет. Разве я хочу воевать?! Я русских не трогаю…»
— Много ли в деревне было полицаев?
— В нашей деревне много мужчин по разным причинам пошли служить в полицию: человек, может быть, 20. Из некоторых дворов даже по двое пошло.
Местные полицаи, кроме выполнения приказов немцев, еще и ездили грабить жителей других деревень (своих, запольских, не грабили). К примеру, ездили во Вьюнище, в Чикили, Степановку. У одного старика забрали шапку зимнюю, почти новую. Чтобы ее не отняли полицаи (да и партизаны тоже), он нашил на шапку заплатки, типа она старая. Не помогло. Полицаи всё равно забрали.
Однажды местный полицай погиб, когда рыбу в речке глушил. Когда это случилось, мы, местные мальчишки, бегали там рядом и всё видели. Обычный шнур для детонации динамита горит примерно 1 сантиметр в минуту. А у него был бикфордов шнур, который горит мгновенно. Но полицай об этом не знал. Он коленками динамит зажал и поджег. Раздался взрыв. Его подкинуло очень высоко. Руки, ноги оторвало… Потом его другие полицаи забрали и похоронили.
После освобождения, полицаев, кто не успел уехать с немцами, судили — по 20 лет тюрьмы дали. Многие там умерли, но некоторые, отсидев 10 лет, после смерти Сталина и амнистии вернулись домой. Те, кто ушел воевать, погибли, а эти вернулись и еще долго жили…
Однажды нашу семью хотели расстрелять, за то, что отец, якобы был связан с партизанами. Немец уже направил на нас автомат, но полицай спас. Он сказал: «Пан, что вы хотите от этой женщины, она же дуроковатая, а дети не виноваты…» Так мы остались все живы.
— Как жили после войны?
— Многие люди голодали: колоски тайком от председателя колхоза ходили по полю собирали, желуди, а весной от безысходности картошку уже подгнившую. Летом, чтобы не голодать подкапывали мелкую молодую картошку. У нас был отец и большое хозяйство сохранилось, поэтому мы не голодали. Даже лошадь у нас была: ее папе выдали для работы в лесу. На этой лошади отец по делам несколько раз в неделю в Бобруйск ездил. От Глуска до города дорога была вымощена булыжником, а с боку песчаная дорога для лошадей. Привозил что нужно было для работы. И нам кое-что: хлеб, иногда обувь. Особо и денег то у нас не было на покупки.
Лошадей в деревне не было и женщины, старики запрягали быков и на них землю пахали. Женщины всё садили вручную — в постилку набирали, к примеру, картошку и садили целый день не разгибая спины. Старикам, которые не могли уже работать тяжело приходилось, пенсии ведь не было тогда.
Все крестьянские хозяйства были обложены налогами: на корову, на другую живность — почти на всё, кроме домашней птицы. По деревне ходили специальные люди, которые собирали налоги. А денег, чтобы заплатить, чаще всего у людей и не было. Поэтому запольцы продукты носили продавать на рынок в Глуск. Это были не излишки, чаще в этих продуктах нуждалась семья, но нужны были и деньги. Вот принесет эта несчастная женщина петуха на рынок, а покупатели в Глуске, чаще евреи, торговались за каждую копейку и с пренебрежением говорили: «Почем этот паршивый петух?».
В колхозе (назывался «17-й партсъезд»), чтобы поставили в табель отработанный трудодень, нужно было, к примеру, забороновать гектар (!) поля. За этот день тяжелой работы в колхозе платили около 200 граммов зерна и то в конце года. А женщины выходили работать, когда еще солнце не встало, и заканчивали, когда оно уже садилось. Весь труд ручной почти был.
— Что мама готовила самое вкусное в вашем детстве?
— Ели обычную еду: вареную картошку, блины, кислое молоко (простоквашу). Если было сало, мясо, то жарили. Хлеб пекли. Зерно мололи на жерновах, возили на мельницу. Жернова были у Костецких. Мама обычно пекла хлеб на неделю вперед. В бочечке замешивала опару, потом хорошо месила крутое тесто руками, садила хлеб в форму или на сковородку, а затем, когда в печке останутся еле тлеющие угольки, сдвигала их в сторону и садила хлеб в печку (на легкий дух).
А у нас, детей было такое лакомство: брали колоски ржаные или пшеничные, связывали их в пучок, поджаривали на костре, потом вытрясали зернышки и ели. Вкусно!
— Вкусный был мамин хлеб?
— Вкусный, особенно, когда есть хочется (смеется).
— Во что одевались, какую обувь носили в вашем детстве?
— Мама сама ткала льняное полотно, шерстяное сукно и из этого шила одежду, в том числе и верхнюю. А обувь была такая: из резиновой камеры клеили примитивные боты, которые назывались бахилы.
— Были ли суровые зимы в вашем детстве?
— Да. До войны очень холодные зимы были, до минус 41 градуса температура опускалась. Отмерзали садовые деревья. И во время войны тоже морозны и снежные зимы были. У немцев то одежда и обувь совсем не подходила для такой погоды, и они укутывались, мерзли сначала.
— Случались ли неурожаи? Как люди переносили неудачные годы?
— Конечно, случались, особенно после войны, ведь семена плохие были и удобрений никаких. В голодные годы спасала река: запольцы рыбу ловили. Я и теперь хожу ловить, у меня на речке и лодка привязана. Это сейчас всяких снастей много, а раньше мы из прутьев делали топтуху (приспособление для ловли рыбы треугольной формы) и ходили с ней за рыбой. Вьюнов ловили, щуку, плотву, окуней. Раков тоже ловили, но мне они не нравятся.
— Как отдыхала молодежь в деревне, какие праздники отмечали?
— Самым главным праздником в Заполье всегда была Покрова. А по выходным в деревне молодежь собиралась на танцы. Я музыкантов нанимал. Соберу с девушек наших по 20 копеек — это была плата гармонисту. Обычно собирались у девушек дома по очереди. А бывало, что снимали большой дом в деревне у кого-то. Вот, например, у Розалии Малевич был большой дом, и мы часто снимали его для танцев. Однажды после вечеринки один парень (Иван Малевич) выпил много и упал пьяный в колодец. Всё закончилось хорошо, его вытащили.
— Когда вы впервые уехали далеко от своего дома? Куда?
— Я уехал из Заполья в 1954 году. В деревню приезжали вербовщики, звали молодежь в разные города Советского Союза на работу. В колхозе денег не платили, вот и уехал искать лучшей жизни. Фактически удрал от матери. Поехал в Караганду. Работал полтора года там на 1-й вертикальной шахте проходчиком. Потом произошло несчастье: в одну из смен погиб мой начальник (бригадир). Я его из шахты мертвого вынес… После этого случая больше работать в шахте не смог — уволился. Ехал в другой город к друзьям и на одной из остановок на меня напали, ударили по голове и ограбили — все заработанные деньги украли. Как-то выпутался из этой истории. Уехал в Казахстан — 10 лет работал там трактористом, комбайнером. За это время еще и в армии отслужил, женился и даже развелся. Работал на Крайнем Севере, в Якутии, в геологоразведке.
— Но потом вы вернулись обратно в Заполье?
— Да. Женился здесь во второй раз. Работал на экскаваторе в мелиорации в глусской ПМК № 86. Трое мальчиков у нас с женой родилось. Двое часто ко мне теперь приезжают. А один мой сынок погиб — утонул. Однажды я шел с работы по улице в деревне, а на меня все смотрят, перешёптываются — я всё думаю, чего это они. Потом меня женщина остановила и говорит: «Твой мальчик утонул»… Я побежал на речку. Его уже вытащили из воды. Скорая стояла. Жена в истерике… Я взял ребенка на руки и через всю деревню так и нес его на руках до дома…
— Что вы знаете про семью Костецких?
— Виктор Костецкий — очень хороший человек, уважали его все в деревне. Он был крестным моей жены Евы. До войны объездчиком в лесу работал. Мы с его дочкой Аней одногодки были. Уже когда переехала обратно в Заполье из Бобруйска, она часто бывала у нас дома в гостях, мы с женой с ней крепко дружили. В детстве с Аней мы вместе играли и часто дрались. Она очень крикливая была (смеется) — чуть-что сразу крик, писк. Ее мама, тетя Мария, могла меня и розгами хлестануть, чтобы наука была — с девочкой нельзя драться. А я у них в доме под печку прятался от такой науки. Костецкие с хутора переехали в деревню. Мы через один дом от них жили. В детстве возле наших домов росли три тоненьких дубочка. А сейчас только один из них остался — высокий и толстый стал спустя столько лет.
— Может быть ваши родители рассказывали, как переселяли людей из хуторов в деревню?
— Рассказывали немного. Говорили, что за хуторянами ездили и коммунисты, и комсомольцы. Запрягали комсомольцы коня, садились на повозку человека четыре, брали с собой рубель (толстая жердь для прижимания сена или снопов на возу) и ехали на хутор, мол там «кулаки», богачи живут. Приезжали. Говорили: «Ты чего, кулак, сидишь здесь на хуторе единоличником, пора в колхоз вступать». Один из комсомольцев залазил на крышу дома выбивал клинья возле стропил, второй — стяжки. И крыша падала с грохотом на землю. Третий — дымоход на крыше разваливал. И всё, бедному человеку, который всё это своим трудом зарабатывал, ничего не оставалось делать, как подчиниться такому вероломству и идти в деревню жить, опять новый дом ставить, опять хозяйством обзаводиться.
— В Заполье люди сами делали самогон. Вы участвовали в этом процессе?
— Я тоже его делал. Еще в детстве во время войны в одном из деревенских домов вместе с немцами самогон гнал (смеется). Кстати, немцы разрешали гнать самогон и люди его делали дома, а не в лесу. В советское время такой вольности уже не было — люди производство перенесли в лес. Милиция «охотилась» на самогонщиков постоянно. Если находила, то обязательно штраф и конфискация самогона и аппарата. Причем ждали, когда человек закончит процесс производства и тогда уже «накрывали» самогонщика. Однажды накануне Покровы я гнал самогон (у меня был свой аппарат) в лесу недалеко от реки. Уже почти закончил — залил водку в 10-литровую канистру. И тут вдруг милиция. Я схватил канистру, бросил ее в речку и сам прыгнул в воду. Переплыл на другой берег, немного прошел по нему и обратно к деревне через реку вернулся. Холодно уже было, октябрь ведь. На следующий день вернулся на то место, опять нырнул, нашел части аппарата, которые милиционеры выбросили в реку, канистру с самогоном — вытащил и спокойно принес всё домой.
